— Не говори ему, — посоветовал маг. — Катаклизм совпадает с днем финального боя. Если ты ненадолго возьмешь это устройство, Карамон ничего не заметит.

— Но это же будет кража! — возмутился кендер.

— Назовем это лучше словом «одолжил», — усмехнувшись, ответил ему маг. -

— Тем более что цель твоя в данном случае весьма благородна. Карамон не станет сердиться, или я не знаю своего брата. Подумай только, как он будет гордиться тобой!

— Это верно! — кивнул Тас. Его глаза сияли. — Я прославлюсь и стану великим героем, может быть, я буду знаменитее Кронина Чертополоха. Да, но я же не знаю, как его включать…

— Я тебе все объясню. — Рейстлин поднялся из-за стола, но тут его снова настиг приступ кашля, и он согнулся чуть не пополам. — Приходи… через три дня. А сейчас… мне нужно отдохнуть.

— Конечно, конечно. — Кендер поклонился, — Надеюсь, тебе скоро станет лучше.

Он пошел к двери, но остановился на пороге.

— Ох, я совсем забыл, — сказал он. — Я не успел приготовить для тебя подарок. Мне очень жаль…

— Ты сделал мне бесценный подарок, — заверил его Рейстлин. — Спасибо.

— Да? — удивился кендер. — Какой же это? Может быть, ты имеешь в виду предотвращение Катаклизма? — Тас покраснел от удовольствия. — Право, не стоит благодарности. Так поступил бы каждый. Я…

Совершенно неожиданно Тас снова оказался в прилегающем к Храму саду.

Каким-то чудом он миновал колючий розовый куст и чуть не до икоты напугал проходившего по дорожке жреца, на глазах которого материализовался прямо из пустоты.

— Клянусь бородой великого Реоркса! — воскликнул Тассельхоф. — Хотелось бы и мне выкидывать подобные фокусы?

Глава 13

В первый день зимних праздников произошло событие, которое открывало череду бедствий, впоследствии получивших название Тринадцати Напастей, или, как писал в своей «Хронике» Астинус, Тринадцати Знамений.

В тот день с самого утра было душно и жарко. Это были самые жаркие зимние праздники из всех, какие могли припомнить даже эльфы-долгожители. Святочные розы по всему Храму безжизненно поникли, а остролист источал такой запах, словно его поджарили в духовке. Лед в серебряных ведерках, служивший для охлаждения вина, таял так стремительно, что слуги вынуждены были беспрестанно носиться с корзинами между ледником, помещавшимся в глубоких подвалах Храма, и комнатами, где были накрыты столы для жрецов и гостей.

Рейстлин проснулся еще затемно. Он чувствовал себя настолько разбитым и больным, что предпочел остаться в постели. Он лежал на смятых простынях и обливался потом. в то время как его усталое сознание сделалось легкой добычей странных галлюцинаций, которые заставили его сначала сбросить на пол одеяло, а затем сорвать с себя и ночную рубашку. Маг чувствовал, что боги находятся где-то радом, однако сильнее всего на него повлияла близость Владычицы Тьмы, мрачной Такхизис. С особенной остротой чувствовал Рейстлин ее неистовый гнев, готовый испепелить все живое на Кринне, но чувствовал он и гнев остальных богов, негодующих на Короля-Жреца. В гордыне своей этот жалкий червь готов был нарушить равновесие мира, которое боги всеми силами должны были оберегать.

Рейстлин подумал о своей Владычице, однако она, ослепленная собственным гневом, не откликнулась и не явилась на его зов. Ни во сне, ни наяву маг не видел ее в облике ужасной пятиглавой Драконицы, Всебесцветной Драконицы, которая пыталась поработить весь мир в Войнах Копья. Ни разу не являлась она Рейстлину и как Темная Воительница, ведущая свои легионы в бой, сеющая вокруг смерть и разрушения. Такхизис всегда представала перед ним в облике Темной Искусительницы, прекраснейшей из женщин. Вожделенная и недоступная, она проводила с ним ночи, играя с его страстями и дразня невозможностью физического соединения.

Глаза Рейстлина были закрыты. Несмотря на изнуряющую духоту, его била дрожь. Он снова и снова представлял себе аромат черных волос, ниспадавших ему на лицо, воображал прикосновения горячих ладоней, но когда маг поднимал руки и, поддавшись заклятию Такхизис, разводил в стороны длинные мягкие волосы, то видел перед собой лицо Крисании.

Наконец эта полудрема-полуявь прекратилась, и Рейстлин взял себя в руки.

Он продолжал лежать, наслаждаясь своей победой и прекрасно осознавая, каких усилий она будет ему стоить. Очередной приступ кашля заставил содрогнуться его тело.

— Я не сдамся, — пробормотал Рейстлин, немного отдышавшись. — Тебе меня так легко не победить, Повелительница.

Он спустил ноги с кровати, с трудом оделся и, пошатываясь от слабости, подошел к столу. Проклиная саднящую боль в груди, маг раскрыл на нужной странице толстый фолиант и погрузился в изучение магических формул.

Крисании тоже спалось тревожно. Как и Рейстлин, она чувствовала приближение богов, но отчетливее всего ощущала присутствие Светоносного Паладайна. Его гнев был силен, но вместе с тем Крисания чувствовала такую глубокую печаль божества, что ей было очень нелегко перенести ее. Ощущение личной вины переполнило все ее существо, и она бросилась бежать, лишь бы не видеть перед собой чудесного лика Паладайна, искаженного великой скорбью. Она все бежала и бежала, и слезы застилали ей глаза. Внезапно земля ушла из-под ног жрицы, и Крисания упала в пустоту. Сердце ее едва не разорвалось от страха, но в этот момент чьи-то сильные руки подхватили жрицу, и она самозабвенно прижалась к черному бархату накидки, чувствуя под нею сильное, горячее тело.

Чуткие пальцы гладили ее по голове, даря отрадное утешение, а когда она заглянула в лицо своего спасителя…

Раскатистые удары колоколов разорвали сонную тишину Храма, и Крисания, вздрогнув, села на постели. Потом она вспомнила лицо, явившееся ей во сне, вспомнила тепло и спокойствие, которое на краткий миг подарили ей объятия мага, и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Тассельхоф, продрав утром глаза, поначалу был изрядно разочарован. Он помнил, как Рейстлин говорил Крисании, что в первый день праздников в Истаре начнут происходить ужасные вещи. Однако, оглядевшись вокруг, он увидел в серых предрассветных сумерках только одну устрашающую картину: Карамон, сопя и отдуваясь, отжимался от пола, совершая утренний комплекс положенных упражнений.

Несмотря на то что дни напролет Карамон и так был занят тренировками, как индивидуальными, так и групповыми, исполин вынужден был вести беспощадную борьбу с собственным весом. Его диета давно закончилась, и Карамону разрешили есть ту же пищу, что и остальным. Однако вскоре острые глаза гнома подметили, что Карамон съедает едва ли не в пять раз больше, чем другие гладиаторы.

Раньше Карамон ел для собственного удовольствия. Теперь он постоянно чувствовал себя несчастным, его одолевали тревоги и забота о Рейстлине, и гигант принялся искать утешения в еде, как некогда искал его в вине. Впрочем, однажды Карамон попробовал взяться за старое, и Тас, после долгих уговоров, достал для него в городе бутылку «гномьей водки». Карамон, однако, успел настолько отвыкнуть от крепких напитков, что его, к огромному облегчению кендера, вырвало.

В результате Арак позволил Карамону есть только при том условии, что он будет по утрам выполнять комплекс дополнительных упражнений. Карамон вынужден был согласиться, и с тех пор каждое утро его можно было застать на полу, где он пыхтел и обливался потом. Правда, Карамон неоднократно пытался увильнуть оттяжкой обязанности, но гном, обладавший редкой проницательностью, всякий раз догадывался об этом. Гигант недоумевал — ведь он обычно делал упражнения еще до восхода солнца, пока все спали, — однако Арак неизменно уличал Карамона в халатности, и тогда у дверей столовой, поигрывая увесистой дубиной, его поджидал ухмыляющийся Рааг. Пару раз лишившись обеда, Карамон смирился со своей участью.

Устав слушать пыхтение Карамона, Тас вскарабкался на табурет и выглянул в зарешеченное окно под потолком. Ему хотелось посмотреть, не происходит ли что-нибудь ужасное снаружи. И кендер не обманулся в своих ожиданиях.